Горностаева притормозила и перевела дыхание. Мне она показалась взволнованной, и я поинтересовался:

— Что это с тобой?

— Волнуюсь, — сказала она, покраснев. — Вдруг тут кто-то из великих?

Я посмотрел на нее с жалостью, толкнул дверь и отпрянул. Навстречу мне выскочил какой-то страшный старик с всклокоченными волосами и жутким оскалом. Я пятился назад, пока не уперся в дрожащую Горностаеву. Старик подошел поближе и заявил жутким шепотом:

— Ходют тут всякие!!! — мороз пробирал по коже от этого голоска, правда, тут же дед заговорил молодым чистым баритоном. — Девушка, сигареткой не угостите?

Я обернулся и понял, что Горностаева дрожит от смеха. Прямо сотрясается и протягивает этому чудовищу пачку «LM».

«Старик» взял сигарету и с церемонным поклоном спросил:

— Чем обязан, молодые люди?

Горностаева затараторила:

— Вы Ян Шапник? Здравствуйте. Нас Володя Соболин знакомил, если помните, на премьере «Антигоны». Меня зовут Валя. А это — Алексей.

— Здравствуйте, Валя. Здравствуйте, Алексей. Что же Соболин не заходит?

Я хотел было сказать, что Соболин слишком многим задолжал в этом театре, чтобы так вот по-простому «заходить», но Горностаева, которой все это было известно не хуже, меня опередила.

— Не знаю… — невинно сказала она. — Мы к вам по делу. Я вам звонила.

Шапник улыбнулся и показал ей на дверь в гримерку.

— Прошу!

Я сел на диванчик у стены и погрузился в какой-то театральный журнал.

"…"Полковник" привычным щелчком «отстреливает» окурок и заходит в подъезд. Видит, что во всех почтовых ящиках торчит уголок газеты. Открывает почтовый ящик, достает оттуда несколько рекламных листовок и «Явку с повинной».

Хмыкает и, положив ее под мышку, поднимается по лестнице.

Зайдя в квартиру, он разувается и проходит в чистенькую кухню, почти без мебели. Садится за стол, открывает «Явку…». На первой полосе — фотография бравого американца в ковбойской шляпе и галстуке-шнурке «по-техасски». Материал озаглавлен: «Техасский миллиардер готов отдать за семейную реликвию миллион долларов!». Ниже — чуть помельче:

«У Джона Дудкоффа есть рисунок, по которому он хочет найти в Петербурге скульптуру, пропавшую еще до революции». «Полковник» открывает разворот и видит иллюстрацию. — карандашный набросок всадника с копьем на вздыбленном коне. Морщит лоб.

Звонит телефон. Он поднимает трубку.

— Квартира одиннадцать? — скороговоркой спрашивает гнусавый женский голос.

— Да…

— Антенная служба беспокоит, сегодня работали по вашему подъезду. Проверим пятый канальчик!

— А что… — пытается возразить «полковник», но его грубо перебивают:

— Проверим-проверим! Чтоб разговоров потом не было. Включайте, я подожду.

«Полковник» включает телевизор. Появляется заставка информационной программы.

— Работает… — робко говорит «полковник».

— Отмечаю. Не выключайте минут десять, может, еще сорвется… — в трубке раздаются короткие гудки.

На экране появляется Степан Томский.

— Нам не удалось побеседовать с самим Джоном, но некоторые подробности все-таки удалось выяснить, — говорит он, и сразу же появляются кадры подъезжающего лимузина, который останавливается у гостиницы «Астория». Из него, старательно скрываясь от камеры, выходит ковбой с газетного снимка и заходит в отель.

— Семья мистера Дудкоффа, — басит тем временем Томский, — потратила на поиски бронзового всадника десятки лет. Наконец, следы его обнаружились в Петербурге. Джон срочно прилетел в наш город и, как утверждают осведомленные источники, намерен завтра уехать, так как пока выяснить что-либо о столь драгоценной реликвии не удалось. По оценкам специалистов, цена «бронзового всадника» сегодня составляет более миллиона долларов.

Нашей программе удалось достать старинную фотографию из частного архива, датированную тысяча девятьсот десятым годом.

На экране появляется старинный снимок с логотипом «Majestes Imperiales Denier». На нем — бравый офицер, опирающийся на бронзового всадника. «Полковник» качает головой…"

Тем же вечером в полурасселенной квартире на Колокольной раздается требовательный стук во входную дверь. Из комнаты, шаркая, спешит расфуфыренная блондинка в неописуемого цвета кофте и ярко-лимонных лосинах. Аляповатый макияж: жирные «стрелки», пунцовые румяна, огромный начес — в этой девице столько же от петербурженки, сколько такта в Спозараннике. К тому же, разговаривая, она тянет слова и по-малороссийски «гхэкает».

— Хто?! Шо надо? Я не одета!

Из— за двери доносится благородный баритон Ерша.

— Пожалуйста, откройте, это из риэлтерской конторы.

— Из ри… А, шоб вас повыкидывало… — Девица открывает дверь.

Перед ней — Ерш. Он в образе этакого профессора — золотые очки, «дипломат», «бабочка», костюм.

— Здравствуйте, барышня, а где хозяйка?

— Яка хозяйка?! На три дни я тута хозяйка! — Девица обдает Ерша таким плотным ароматом дешевых духов, что он закашливается, чуть не утыкаясь носом в огромную грудь.

— Понимаю. Снимаете, значит. А, простите, регистрация у вас есть?

— Есть у меня и регистрация, и комбинация, и шо надо есть усе! В чем дело?

Ерш неотразимо улыбается и мягко спрашивает:

— Не позволите ли пройти?

— А на шо? — вовсе не мягко интересуется девица.

Ерш улыбается просто обворожительно:

— Есть деловое предложение.

— А лапать не полезешь?

— Что?! — благородное негодование Ерша не знает границ, но девица уже посторонилась и бормочет, впуская его в квартиру:

— Ну заходьте, раз предложение, тока недолго. Заходят такие, юбку на голову, и привет…

Комната, в которой еще недавно Скрипка готовился к боевому задержанию наркодилера, выглядит все так же, только в ней прибавилось клеенчатых тюков. Повсюду разбросаны женские вещи. Ерш сидит там, где сидел Скрипка, и нервно постукивает-пальцами по шлему всадника.

Девица тем временем бегает по комнате, собирая вещи.

— Ни за Боже мой! — верещит она. — Ты шо, мне ключи бабке сдавать — она ж меня в милицию… Ни-ни, ни Боже мой!

— Эх, жаль времени нет… — шипит Ерш.

— Чего шепчете, не слышу? — Девица останавливается над ним, и ему снова становится дурно от удушающего аромата.

— Тысяча долларов, — тихо цедит Ерш.

— Щас! — к его немалому удивлению саркастически восклицает девица. — В тюрьму за тыщу долларов! Шли бы вы отсюдова, дядечка, а то мой хахаль вернется, тай годи…

Три тысячи. Сейчас, — дурея, говорит Ерш.

Девица, охнув, садится рядом и, помолчав, почему-то шепчет:

— Не. Я женщина честная. Не просите. Ни за Боже мой…

— Пять, — не веря, что он это говорит, произносит Ерш. — Пять тысяч, раз честная!

Он достает из кармана пачку долларов, помахивает ей.

— Ну! Чертова дура!!!

Лицо девицы перекашивается, она хватает деньги и сует их в лифчик.

— Ох. Прости меня грешную… — быстро бормочет она. — Забирай эту халабуду и чеши, пока не передумала! Нет, погодь!

Она лихорадочно достает деньги и начинает пересчитывать, шевеля губами.

— Забирай!

Ерш криво усмехается и встает. Снимает какую-то простыню с кресла, начинает заворачивать скульптуру. Скашивает глаза и видит, что девица отошла к серванту — одной рукой она судорожно сжимает ворот футболки, в другой — дрожит увесистый молоток.

— Ты чего? — тяжело дыша, спрашивает Ерш.

— Двигай, двигай! Знаем мы таких!

Ерш с усилием подхватывает всадника и несет к выходу.

Нигде в Питере так не чувствуется красота белых ночей, как на Исаакиевской площади. Есть в ней такое, что ничем не испортишь, не испоганишь… Я смотрел на Ерша, выходящего из дверей «Астории», сопровождаемого недоуменными взглядами швейцаров, вспотевшего и несчастного. На руках его безучастно покоился завернутый в простыню бронзовый всадник, стоимостью больше миллиона долларов, которого он явно удерживал из последних сил. Он шел так беспомощно, ища, куда бы прислониться… Мне стало жалко его — бедного уставшего кидалу, который даже не в силах испортить мое впечатление от этой дивной ночи… Поэтому, мимо него, беззаботно посвистывая, и прошел ковбой Мальборо.